|
|
На страницу автора
Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб
1«
‹2›
»12
Шишенков Юрий Федорович
Был отец рядовым
Часть первая — Был отец рядовым
1
Никто не забыт, ничто не забыто.
Памяти советских воинов, павших на Маныче
Боевой приказ № 013. Штабриг 98.
Форма № 4 (сев.-запад. Баранники 3 км)
19.00 18.1.43.
1. Противник — до батальона мотопехоты с 7—9 танками обороняет Новый Маныч. Его подвижные группы на машинах с отдельными танками, мотоциклистами и бронемашинами появляются в разных местах в районе Баранники, Н. Маныч, колхоза имени Сталина. К исходу дня 18.1.43 Баранники очищены от противника.
2. Справа — слева соседей нет.
3. Я решил: 4 ОСБ + отдельными группами и 2 ОСБ под командой подполковника Ляшенко наносит удар с юга и с запада Н. Маныча. 2-я группа (3 ОСБ, пульбат, батальон автоматчиков, батарея АД, батарея миндива, группа собранных в 660 человек) под командой старшего батальонного комиссара Лукманова наносит удар с севера по дороге Екатериновка — Н. Маныч с целью уничтожения противника в Н. Маныче.
4. 3 ОСБ с приданными подразделениями к 22.00 18.1.43 сосредоточиться для атаки и занять исходный рубеж в полукилометре по дороге севернее Маныча с задачей: атаковать противника и к 1.00 19.1.43 выйти на восточную окраину Нов. Маныча, в дальнейшем занять оборону по сев. окраине Нов. Маныча, седлая дорогу Екатериновка — Н. Маныч. Поддерживает 5-я батарея АД, батарея миндива.
6. Артиллерии в 23.30. 18.1.43 дать огневой налет по Н. Манычу, северной, зап. и южн. окраинам, в 24.00 прекратить огонь.
7. К 0.30 подготовить огневой налет по дорогам Н. Егорлык — Баранники, Н. Егорлык — Маныч, Екатериновка — Маныч.
8. Атака в 24.00 18.1.43. Сигнал — 5 красных ракет подполковника Ляшенко с исходного положения его группы.
9. КП — на старом месте.
Командир 98 ОСБр гвардии подполковник Мамчур
Нач. штаба майор Михайловский
(Архив МО СССР)
Я не могу точно определить жанра этого произведения. Это документальная повесть? Да, в ней использованы подлинные архивные документы. Она лирична? Я, автор, вложил в нее те чувства, на которые оказался способен.
Это повесть о поисках автором фронтовой могилы отца.
Здесь есть домысел? Да, есть, а что иное, кроме воображения, могло в некоторых местах помочь автору?
Я не знаю жанра этого произведения, но знаю, что я не мог не написать его.
Есть такая восточная формула: жизнь — это использование опыта прошлого и приобретение опыта на будущее. Опыт — он выше знания, воображения. Древняя мудрость.
Значит, надо хранить память о боли той войны.
Да как же не хранить, если миру по-настоящему грозят беды еще более жестокие, чем минувшая война?
Как не хранить, если, только помня павших, живые могут сохранить свои души?
Да, ведь страшная война была, страшное мучение людское. Тридцать, сорок, сто лет пройдет, какая разница — вчера!
Мой отец, Шишенков Федор Ильич, погиб в Великой Отечественной войне. Был рядовым и погиб.
Всю жизнь я знал, что в войне погибли 20 миллионов. Оно ведь это сказать-то нетрудно — «двадцать миллионов». Так что вроде бы и я знал. И вот — отец…
Шла жизнь без отца. У моих сверстников это не было редкостью — жизнь без отца. Это скорее даже было правилом. Были послевоенные годы. Было взросление, окончание школы, волнения выбора пути и становления. Была молодая жизнь — с синяками и шишками за ошибки, порой — чуть не с воплями юношеского отчаяния, порой — с радостью от того, чему радоваться вовсе бы и не следовало. И никогда не было рядом отца, мужчины, родного мудреца, кто бы подправил, подсказал, подтолкнул, поддержал.
Но, может, то все — сыновний эгоизм?
А что за человек был мой отец? Как он воевал? Что перечувствовал, передумал на войне? Как погиб? Где его могила?..
Нет, не всегда я думал об этом. Живая жизнь вокруг требует своего. Но с годами думал не меньше, а больше. Смутно, но чего-то ждал.
И вот…
Лечу в город своего детства — Алма-Ату. «Ил-62» — флагман гражданского Аэрофлота, полетный вес — 130 тонн, размах крыльев — 47 метров. Жду в кресле взлета и вижу в иллюминатор, как неподалеку взлетает «Ан-2».
А старомодно выглядит этот двукрылый самолет, прямо довоенно.
Не знаю, летал ли на самолете мой отец. До войны летавших было, наверно, так же мало, как сейчас нелетавших.
Какая непонятная, в сущности, штука — время. До войны всерьез это нельзя себе было и представить — завтрак в Москве, полет на 10-километровой высоте, обед в Алма-Ате. Поезд шел до Алма-Аты почти неделю. Самолет, если и летал, то, наверное, с ночевкой.
Уже зрелым стало поколение, для которого нет принципиальной разницы между предвоенным временем и, скажем, эпохой Пушкина. И то и другое было до его поколения, рождения.
И тут же…
Вернулась мода на танго. Клавдия Ивановна Шульженко до сих пор предлагает «Давай закурим!» и с прежним успехом воспевает «Синий платочек». За несколько дней до отъезда в Алма-Ату я своими глазами видел на сцене Леонида Осиповича Утесова, он с былой задушевностью спрашивал: «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?» Студенты, уезжая в строительные отряды, поют «Прощай, любимый город!». Живые черты того давнего времени.
Сколько же времени прошло с тех лет, когда я ребенком жил в Алма-Ате?
Детство у меня было такое: Москва, Алма-Ата, опять Москва, опять Алма-Ата. Самые яркие картины детства те, что освещены азиатским солнцем. На довоенной фотографии отец, семья наша на прогулке к алма-атинскому горному озеру. И свечи тянь-шаньских елей вокруг, и хрусталь речек-алмаатинок…
С тех пор я был в Алма-Ате один раз, десять лет назад, проездом на турбазу. Это ничего не отняло и ничего не прибавило к тому детскому давнему впечатлению от почти родного города.
Сейчас аэропорт в Алма-Ате современный, роскошный аэропорт. А горы полысели… Вон, на Мохнатой сопке какие плешины! Живая ли ты, милая?
Клокочущая казахская речь. Аксакал с орденами на чем-то вроде телогрейки. Кто-то прилетел, а кто-то улетает, русско-казахское семейное прощание, чуть хмельное, с поцелуями, слезами, подниманием детей — хорошо! С детства знаю, что у казахов руку друга принято пожимать двумя руками. Но не знаю, принято ли, как у русских, целоваться со всеми подряд?..
Неужели я опять в Алма-Ате? Впрочем, у меня привычка с детства: слово «Алма-Ата» не склоняется, раньше так было принято. Итак — в Алма-Ата. Над журчащим арыком на миг меня пронзает ощущение: происходящее — сон. Или наоборот — пробуждение? А остальная жизнь — сон? А вдруг подниму сейчас глаза и окажется, что я — круглоголовый строптивый пацан с чубчиком и в коротких штанишках, а рядом — отец, тот, молодой, худой, каким он был после госпиталя, тяжелой болезни, а вокруг — переполненный эвакуированными полусаманный город и школы, занятые под госпитали, и занятия в три смены, и марширующие отряды красноармейцев в обмотках: «Э-эх, герой, на разведку — в бо-ой!»
От меня, ребенка, в далеком тылу война прошла стороной. Но в той стороне не стало отца…
И вот 32 года спустя я в городе, в квартире, где последние дни мирной жизни жил мой отец. Вот на этом простенке, меж дверей на кухню и в комнату, чуть выше моей нынешней головы, а тогда мне было — только на цыпочках дотянуться, висела черная бумажная тарелка, такие тогда были репродукторы. Из той тарелки голос, один тембр которого теперь воскрешает военное время, сурово извещал: «В последний час…» — и говорил о победе под Москвой. Из той же тарелки отец слышал последнюю полюбившуюся ему песню — «Вечер на рейде», она сразу получила известность как «Прощай, любимый город». 32 года…
Хозяин квартиры, Борис Владимирович,— профессор. И жена его — Валентина Романовна — заведовала кафедрой. Я не знаю их научных званий в те давние молодые годы, но знаю, что искренними дружескими чувствами с моими родителями они связаны были. Где они, те годы?..
Сейчас Борис Владимирович ходит по квартире и приговаривает: «Чтобы жить на пенсии, хар-рошее здоровье надо иметь…» А Валентина Романовна нашла себе такое занятие — она раскладывает пасьянсы: пасьянс «Маскарад», пасьянс Марии Стюарт, джокер-пасьянс. Есть у них еще сын Саша. Теперь он кандидат наук, автомобилист, аквалангист и всякая такая штука. Остались фотографии: мой отец в солдатской форме держит на руках годовалого лысенького Сашку. Я-то уж был норовистым неручным школяром.
Ах, Алма-Ата, Алма-Ата! Ведь не так уж я жил, чтоб все время стремиться сюда. Ну, было и прошло, все проходит. Поехал без четкой цели: явилась возможность и любопытство: каково оно там. И улетели куда-то десятилетия. Вот оно, прошлое-то, рядом…
Расчет мой был прост. Кто-то не вернулся с фронта, кто-то уже умер за 30 с лишним прошедших лет, кто-то уехал, кто-то вовсе и не был в одной с отцом части… Но ведь кто-то, может оказаться, что и был? Попробовать?..
Военкомат, или, как раньше говорили, призывной пункт, находился уже не там, где в войну, но «спросить — денег не просить». И вот уже он, тот самый.
Объясняю: «Хотел бы поискать товарищей, вместе с которыми воевал отец. Поможете?»
Книга призванных в 1942 году была ни в каком не в архиве, стояла на открытой полке рядом с барышней, не заметившей меня, но заметившей мои джинсы — «трущиеся».
— Посмотрите,— любезно разрешил офицер.
Я знал дату призыва — 16 сентября 1942 года. Что еще я знал о фронтовой судьбе отца? Формировалась и обучалась его часть где-то в Туркмении: Мары, Теджен — где-то там. Был отец рядовым, кажется, пулеметчиком. Знал я номер полевой почты — 54. Извещения о гибели отца, того, что неофициально и горько в войну называлось «похоронкой», не было. Вернулась к матери открыточка, посланная на фронт. На уголке открытки стояла пометка бисерным почерком «выбыл из части 19.1.43». И другими чернилами, другой рукой, но тоже бисером и кратко «убит». Все?..
Нет, не все. Вместе с отцом в один день и в одну часть был призван товарищ, работавший в том же учреждении, что и моя мать. Фамилия этого товарища — Солдатов, звать — Виктор Иванович. Солдатов пришел с фронта. Еще шла война, раненым и больным вернулся. Ничего определенного он матери не сказал. «Война есть война — будьте готовы ко всему». Но с Солдатовым тогда же разговаривала моя тетка. Ей он рассказал побольше. В рассказе о районе боев упомянута была Элиста, столица Калмыкии. Где-то там шли бои, жестокие и кровопролитные. Мой отец, Федор Ильич Шишенков, погиб. Накануне погиб командир. Бойцов осталось мало. Отец принял на себя командование над оставшимися. Встал первым в атаку. В этот момент и был сражен разрывными пулями в живот. Умер вскоре. То ли был доставлен в ближайший пункт, где раненым оказывалась помощь, то ли нет…
Все? Теперь все. Сведения военных лет.
Несмышленым мальчишкой я с Солдатовым не встречался. 10 лет назад, проезжая через Алма-Ату, пытался его найти. В алма-атинском адресном столе мне сказали, что самый старший в городе Солдатов родился в 1936 году. Сейчас я опять делал запрос о Солдатове. Ответ: «Не значится». Не удалось мне найти и хоть кого-нибудь, кто б знал, что стало с Солдатовым Виктором Ивановичем.
Тут мне и пришла идея поискать еще кого-нибудь.
—…Посмотрите,— любезно разрешил офицер.
Состарившаяся, с истертым и разрыхленным правым нижним углом, с разлохмаченными краями, выцветшими чернилами, но та самая, живая до сих пор книга 1942 года. Март… май… август, сентябрь. Фамилии, фамилии, фамилии. Вот, 16 сентября — фамилия отца. Вот запись о Солдатове. Есть графа «Направлен». В этой графе против каждой фамилии шифр. Где четыре цифры, где пять, где цифры с буквой. У отца и Солдатова один шифр. В записях за 15, 16 и 17 сентября выбираю фамилии с тем же шифром. Таких набирается более двух десятков. В книге есть все, что нужно для адресного стола: имя, отчество, год и место рождения.
Посмотрел я еще книгу регистрации извещений о гибели. Там записи об отце не было.
Сначала в адресном столе со мной и разговаривать не хотели: что еще за оптовый потребитель? Объясняю. Добираюсь до тех, кто постарше возрастом, положением, душой. И вот уже на двадцати трех бланках мне подают ответы: не значится, не значится, не значится… Но за двумя бланками жизнь продолжается: улица, номер дома, номер квартиры. Они ли это, из тех ли давних огненных дней?..
Чернышев Александр Петрович. Сильно пожилой, прихрамывающий, с астматической одышкой.
— Да, воевал… Да, готовились в Туркмении, в Теджене… Шишенков?.. Эка лет-то прошло, нет, не помню такого. Погибли почти все, рази теперь вспомнишь?..
Где было? Калмыцкие степи, Сальские степи… У-у, пустыня, мороз, ветер — злые места. Населенные пункты? Да какие там населенные пункты… Утта, Халхутта — там где-то.
Самый бой был на Маныче. Маныч-то? То ли река, то ли озеро — не понять. У немца — танки, у нас — лошади. Верблюды пушки тянули. Наступали, наступали, там Батайск где-то, дальше — Ростов. День и ночь шагали. Немцы, предатели — всякой твари там хватало. С водой худо было. Колодцы там — один на сто километров, да и те бензином залиты, трупами завалены… Ох, мил человек, и вспомнить страшно.
В каком поселке самый бой?.. Да нет, уж Элисту-то далеко прошли. Вот Маныч помню, больше ничего не помню. Сарай запомнился, колхозный сарай. Сидели в нем, снег скрутил, танки немецкие шуровали. Дом там был, в нем лежало человек 200 раненых, кричали. А немец танки двинул, что тут поделаешь? Дом загорелся, поди, все там погибли… Перекрутил немец нас, перекрутил. Отступил, конечно, в конце концов. Его со всех сторон перли…
Фамилии? Комбата вроде как Садчиков была фамилия, больше никого не помню. Много лет прошло, ох много!..
Часть какая? Да обыкновенная, пулеметная часть, номера не знаю. Ну, глянь-ко, глянь в красноармейской книжке.
…Вот, 761-й артиллерийский полк… нет, а раньше еще — 980-я стрелковая… ветхая она, книжечка-то красноармейская… дивизия.
Нет, никого больше не укажу.
Впрочем, погоди… Жил тут один недалече, лет пять назад я его еще встречал. Адреса-то я не знаю.
Ну пойдем, попробую показать… Да ничего-ничего, что уж там, такое дело.
Проходим несколько зеленых алма-атинских кварталов, и Александр Петрович приводит меня к Ивану Пахомовичу Грошеву. Да они почти и не знакомы, давние однополчане-то. Просто:
— Ты ж по Калмыкии шагал?
— Ну…
— Вот, давай рассказывай. Нового я узнал мало.
— Названия разве упомнишь? Да и не было там никаких названий. Километров сорок, кажется, не дошли до железной дороги Донбасс — Сталинград. Да, припоминаю, был полевой госпиталь в конюшне с километр выше поселка. Танк заехал в середину поселка, вдоль канавы как начал пушить… Как я уцелел, раненый да обмороженный,— сам не пойму. Еще кого-нибудь? Погодь, а этот был у нас, баянист-то, то ли Ковалев, то ли Соловьев — он, кажись, уцелел?
— Соловьев Николай Вячеславович? У меня есть его адрес.
Это второй из тех, кого я нашел через военкомат.
— И еще есть один, Криворотов Иван, нет у тебя его? Ежели того найдешь, он, может, чего и знает. Он вроде как вестовым был у ротного. Вот тебе его адрес.
— Ну что ж, спасибо вам большое, желаю…
— Чем могли…
Криворотова дома не оказалось, он был в отъезде, и в этот приезд свой в Алма-Ату я с ним не встретился.
1«
‹2›
»12
Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб
На страницу автора
|
|
