|
На страницу автора
Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб
1«
‹2›
»7
Шишенков Юрий Федорович
Был отец рядовым
Часть вторая — Молнии человеческих судеб
В Новом Маныче
Тридцать два года не знал о фронтовом пути отца. Так судьба повернулась — в Ростовской области, в селе Новый Маныч нашел братскую могилу, в списках которой — отец, и повесть написал о своих поисках. Говорю, «судьба повернулась», потому что было в этом что-то большее, чем моя воля. Изданная повесть — это уже явление, это причина немалого людского внимания.
А теперь веду рассказ о дальнейшем, о встречах с людьми, которые связаны с событиями, описанными в повести, и с другими людьми, к повести не имеющими отношения, но имевшими отношение к войне. И вызвали эти встречи и люди новые мысли и чувства. Ими и хочу поделиться.
За огромное число русских сел шли бои, но не так уж много сел, освобождение которых описано в повестях, — к автору и здравствующим героям повествования в Новом Маныче относятся с большим уважением и вниманием. И со смешанными чувствами горести и радости в тот праздник, что со слезами на глазах, едем мы в село Новый Маныч.
Старые солдатушки мои, Соловьев и Криворотов, появлением повести в журнале потрясены, особенно Иван Максимович Криворотов, хотя в грамоте он не силен, о чем сказал мне сам: «Не пришлось, кажу тебе, детка. Ты мне пиши по-печатному». Так мы изредка с ним и переписываемся.
Когда на рассвете майского дня мы втроем сходим с поезда в Сальске, Максимыч вслух читает на здании вокзала: «Сэ… а… Сал… Сальск…»,— и, немного подумав, вдруг говорит: «Пойду, однако, гляну». Идет на привокзальную площадь, и лишь оглядев ее и убедившись, что к ней прилегают «те, що надо» улицы, верит наконец окончательно: «И вправду Сальск!»
В военкомате нас приветливо встречает наш старый знакомый Александр Федорович Терехов. Сидим в его кабинете, потом хозяин куда-то убегает. Звонит телефон. Соловьев тянется к нему. Криворотов говорит: «Нэ трогай!»
— Чо ты всего боишься?
— Це нас не касается, чужа хата.
Соловьев берет трубку. Оказалось, как раз касается. Звонят, чтобы сообщить, что автобус за нами направлен к военкомату. В Новом Маныче гостей встречают школьники с цветами.
А потом идет праздничный ритуал. Чествование сельчан-фронтовиков в сельском клубе. Людное оживленное чествование. Живейшая реакция зала: вытянутые шеи, комментарии.
— Деды, старычки… Вже большинство слабэнь-ки,— шепчет кто-то из молодых рядом.
Кирпичные крестьянские носы и скулы, бледные, всегда под кепками, лбы. Много фамилий одинаковых: Дума, Король, Ребро, Ноговицкие, Яровые. Отчества — Калистратовичи, Аристарховичи. И зовут здесь друг друга, как не услышишь в городе: дед Пантелей, дед Набока. Учителю немецкого устраивают овацию: держал, поясняют мне, пацанов в руках. Дед Степан вбежал на сцену бегом — шумное одобрение.
— Нэ, богато совхоз потратил на нас,— отзыв фронтовиков.
Нас приглашают на сцену, представляют собравшимся. Коротко выступает Николай Вячеславович Соловьев, а потом берет баян, садится на стул и начинает наигрывать. Вячеславич именно наигрывает обрывки давних, модных в войну мелодий — давненько не брал в руки баян батальонный баянист. Мне дают слово. И я говорю в зал, в котором абсолютное большинство все-таки — юные любопытные лица; говорю, что мелодии, которые только что здесь звучали, они словно прилетели из дней войны, из тех войск, что сражались за село. И говорю о сражавшихся…
Утро Девятого мая. Шествие с венками от сельсовета до братской могилы. Фронтовики впереди. Гости тоже впереди, все нарядные, разодетые. Бабы… Я уж так, по-сельски, по-русски —бабы в цветастых платьях, ярких праздничных кофтах, только платочки на большинстве белые.
Возложение венков. Митинг на братской могиле. Зачитываются списки павших сельчан. Речи. И я говорю речь…
Никогда в жизни не думал, что буду говорить на фронтовой могиле отца. И словно давным-давно было мне предназначено… Так уж вот оно как-то.
А потом застолье. Участвуют только самые старшие, самые почтенные люди села — и мужчины и женщины.
Помянули павших. Провозгласили тост за здравствующих. Принялись за баранину, кислую капусту. Прислушиваюсь, о чем говорят.
О хозяйстве.
— От силоса нэма молока и масла, а надо концентрат давать…
О политике.
— Ирак — то капиталистическая страна, а Германия — то социалистическая страна.
— Уважаемый… — так начинает свои речи Иван Максимович, он тоже местный, соседнего района.
— Есть чудаки, а есть чумаки…
И лишь постепенно заговаривают о войне. Все сокровеннее эта тема, все глубже в душах людских.
—…Тут нэ место друг другу указывать…
Вдруг рядом вспыхивает спор. Прислушиваюсь. Из-за орденов Славы.
— У меня был первой степени!
— Дурак, сначала дают третью степень.
— А у меня был!.. Решаю вмешаться.
— Успокойтесь… — Думаю, как назвать: товарищи, граждане, мужики? То слишком официально, то грубовато… Старики? Выбираю родимое «земляки».— Успокойтесь, земляки!
О награждении говорю примирительно: все бывает.
— А где ваш орден?
— Внучок молотком по ушку хватил… А без ушка пропала бляха.
— Ха-ха-ха! — хохочут окружающие.
— А тугумент у тя есть?
«Тугумент» — это не авторское подражание Лескову, в здешних местах таким словом действительно до сих пор называют документ.
— Есть у тя тугумент?
— А те какое дело?
— Ах, нет тугумента?..
— Есть.
— Покажь!
— А ты хто такой?..
Опять ссора. Ну как дети, ей-богу! Мигом цапаются. Но не злятся. Все привычно, нараспашку, ссорятся и радуются сразу.
— От тот чумак выступает — вын у трофейной команде с начала до конца войны був,— поясняет мне сосед.
— Я б хотел, шоб вы об мэни написалы…
— Обещать не могу, как получится.
— Город Острогорск…
— Как-как?
— Острогорск.
— Не слыхал такого.
— Меня там ранило. Есть такой город…
Начинают рассказывать свои судьбы. И в этом застолье, и в автобусе при поездке в другие села и на другие братские могилы мне рассказывают — судьбы, случаи, события войны. Но что я могу запомнить? Мало что я могу запомнить. Прежде всего потому, что все — лавиной.
—…То ж мы у больнице. А я ногой не ходыл. Сколько наших танок, сколько орудий прошло, а мы ж у больнице…
Ах, милые старики! Да разве напишешь обо всех? Да разве все напишешь! Может, и не надо писать вовсе ничего? А то ведь те, о ком написано, разом выделяются из тех, о ком не написано.
—…В основном побитых було по речке. В просматривающих местах у его пулеметя стоялы… Второго февраля, як наших похоронили, нас забралы. То ж щас, молоды люди, семнадцать лет — вын соображаить. А тоды…
Это рассказывает Петр Дмитриевич Пыженко, уроженец Нового Маныча, бывший рядовой 25-го года рождения. В январе сорок четвертого года попал Петр Пыженко в 266-ю дивизию, в 1010-й полк, был пулеметчиком, 9 февраля форсировал Днепр, брал Никополь, 12 февраля был ранен.
— А недавно,— говорит Пыженко,— встретил мужика из своей роты. Тот поведал: командира роты старшего лейтенанта Орлова в тех боях убило. А всю роту за форсирование Днепра наградили. Да только случилось такое, что когда форсировали — были Четвертым Украинским фронтом, а награждал — Третий Украинский фронт.
Так вот солдат Петр Пыженко из-за ранения награду не получил. Нельзя ли узнать? Не знаю, можно ли узнать. Но направить запрос в архив обещаю.
Отмечаю про себя это обстоятельство — переход в иное подчинение. Наверняка в условиях войны такое случалось часто. Но оттого появлялись недоработки с учетом вообще и с награждением в частности. Черта военной действительности. Не награды считались главным.
И еще запоминаются мне слова рядового Пыженко: «Это хорошо, що люди приезжають. Мэняемся, хто що знаить». Показались мне эти слова созвучными с мыслью Максима Горького: «Каждый писатель есть звено, которое связует разноязычных и разнородных людей во единое, человеческое,— это не фантазия».
…А еще потому я пишу о красноармейце Пыженко, что когда в следующий раз пришлось быть мне в Новом Маныче, Петра Дмитриевича уже не было в живых. Ему еще не исполнилось шестидесяти. Не изжил он свой век. И он — жертва войны. Вон сколько десятилетий спустя все собирает война свою жатву.
Слушаю, слушаю рассказы о судьбах, рассказы о войне. И думаю, что говорят в селе ближе к тому, как говорили в войну. Например, тогда не было принято говорить «солдаты». Было — «красноармейцы». «Солдаты» — скорее говорили о белой армии, об армии врага.
А вот опять ссора. Один рассказывает мне, а другой кричит ему:
— Ты лучше кажи, як твий батько прислуживал!..
— Ах ты зараза, сука, сам пропил всю Маныч! И мне:
— То, що вон говорит,— все брехня! Перво — сын за отца не отвечает. Я советский человек, член партии, сынов рощу. А второе — тот мне не отец, а отчим, кучером у немцев был, це так. Но ведь не полицай какой!
А еще оттого, что выпили, не слушая другого, каждый гнет свое.
— Вот як солдат русский був одэт… Нэмец — як був одэт? Погано вын був одэт. Еды не хватало, оружия було мало, а армия совэцка была одэта…
— А все-таки лежат наши ребята, командиры мои! — крик.
И задруг — слезы. Может, и хмельные, да кто их посмеет назвать пьяными? Боже, сколько ж силы чувств еще по поводу войны!
— О цэ ж тут Иван лэжал, Ивана лэгло богато… Пятьсот? От цэ ж военкомат — хай вын нэ брэхав — семьсот чоловык здэсь лэжало. Лыжал наш солдат настроганыв, одын на одным лыжал…
Остановитесь, читатель! Не знаю, как вы, а я, автор, не до конца понимаю это: какая сила влекла наступавших? Я уже писал об этом — о наших солдатах, которыми, «як снопами», устланы были подступы к Новому Манычу. Но какая сила влекла вперед наступавших? Ведь каждый из этих полегших в снежном поле бойцов был отдельным человеком, его несли вперед его собственные две ноги и единственная голова. Разве он не видел, что полегли под пулеметами сотни передних, почему думал он, что вот уж ему-то удастся пройти? А ведь если б не думал, что удастся, он бы не шел? Ведь так? Или — закон, по которому личность в массе отдельно от всех себя не мыслит?
Так. И не так. Даже совсем не так.
Толпа, масса — в этом высокомерие. Есть другие слова — народ, армия. И в этих словах тоже — множество, и эти слова тоже включают в себя единое сознание, отвержение от собственного «я». Одному — не пройти. Но массе, армии, народу — обязательно пройти. Массу, армию, народ — не удержать никакими пулеметами. И это, только это и важно. Победы в войне одерживают прежде всего коллективы. Победа в борьбе только и приходит, когда личность полностью, до жертвы собственной жизнью, отдает себя интересам коллектива. Такое ощущение было у наступавших главным. Думали — не думали, но чувствовали — так.
После застолья пели старинные протяжные песни.
Скакал казак через долы-ыну…
Печальная история незадачливого казака. Песню — ее всегда, главное, начать. Потом — живет сама.
Конь вороний стоит,
Сабля востро блестит…
Торчит по одному зубу из старых ртов. И мамаши поют. Любуюсь давней своей знакомой Прасковьей Аврамовной. Ох, певуньей, видать, была в молодости Прасковья, беда! Она заводит — и все за ней малозубыми ртами:
Казак свернул коня налево
И в чисто поле поскакал.
Старушки-то они старушки, а какие молодые у них голоса! Мамы…
Эх, не пришлось видеть мне, чтоб молодые девчата лихо так пели сейчас! Впрочем, это, может, оттого, что сам старею. Ах как хочется рассказать детям и о боях, и о празднованиях! Поделиться б чувствами…
Еще пели в автобусе. Парни молодые приняли винца и горланили. Хотя горланили, собственно, потому, что шумно, тряска, дребезжание, мотор ревет. Зато песни-то какие! «На безымянной высоте», «Эх, дороги!», «Пришла и к нам на фронт весна». Один шофер холодно трезв, отстранен.
Лилась музыка непрерывно — старинные песни, песни военных лет, те, что и сами по себе умели брать за душу, а тут еще — среди таких событий. И снова и снова звучал «День Победы». Из динамика, из транзистора, и сами пели. Даже сквозь бешеную автобусную тряску по проселку:
Этот День Победы порохом пропах,
Это праздник со слезами на глазах…
Как же повезло Тухманову уловить это! Я и сам в чем-то творец и боготворю это счастье — улавливание, попадание. Но такое, чтоб народ подхватил?! Больших наград в жизни не бывает.
И мне хочется попеть, да не решаюсь,— слушаю рассказы и слушаю судьбы. И думаю. Вот влипает в мозг фраза: «В мертвого р-раз!.. Какая была нахальность!» — это из рассказа о том, что здесь, в Новом Маныче, немцы и в мертвых стреляли.
Бати мои, Вячеславич и Максимыч, блаженствуют не менее моего. Допуская, видимо, во мне недопонимание чего-то, Криворотое поясняет:
— Они ж хлеборобы, они же пахаря.
А я чувствую, что у самого Ивана Максимовича руки чешутся по крестьянскому труду — вычистил свинарник и двух свиней у хозяев, у которых мы остановились, выпустил гусей — «нехай гуляют», поучает хозяйку: «Зятек-то приехал — пусть пашет».
— От бы нам такого дидка,— улыбается хозяйка.
А Николай Вячеславович мой весь в воспоминаниях и разговорах. Предполагаю, что ему историй поведано не меньше, чем мне. Разные они, мои солдатушки: Вячеславич распахнут, Максимыч насторожен. Еще вижу, что все-таки ревниво относится Максимыч к искушенности Вячеславича в чтении. Глядя на поля, Криворотов спрашивает Соловьева:
— От кажи мэни, грамотей, отчего это в одном месте поле желтее, а у другом тэмнее?
— Где?
— Где? Та от же ж, он озимые — гляди.
— А кто ж это знает?
— О, нэ знаешь! — Максимыч поднимает палец и несколько мгновений молчит.— Ты ж читаешь много, чо ж нэ знаешь! — Еще молчит он задумчиво и как бы грустя.— Ты нэ знаешь, а я те кажу. Там, где желтее,— там солонци…
А когда уж позади были встречи и в селах, и в Сальске, Максимыч высказал мне недовольство Вячеславичем:
— Я те кажу, детка, я не можу. Вын же ж с каждым посторонним субъектом готов выпивать и целоваться!
Что ж, по-здешнему говоря, «це так», Вячеславич действительно частенько: «С праздником, фронтовичек! Как дела, земляк?»
— Да ладно уж,— говорю я Максимычу,— ведь праздник!
А Соловьев о Криворотове сказал мне так:
— Он самобытна, цельна фигура. И если он маленько буфтит на меня — нехай.
А вообще кажутся мне иногда мои старики-солдаты детьми, истинными детьми.
Но и сомневаюсь я в правоте взрослого своего высокомерия. А может, близость природы и возраст делают человека по-настоящему мудрым, и никакая это не наивность, а мудрая простота?.. Может, мудрость-то — не в умении просчитывать варианты, а в умении отдаваться интуиции, и именно эту мудрость несут близость к природе и возраст?
Ах, Маныч, как же здесь сейчас хорошо! Голубое бездонное небо, сельская простота и доброжелательность, теплынь, степной полынный воздух, харч немыслимой первозданности — в кислом молоке ложка стоит, баранина из барашка, что накануне щипал травку; «москвичи» разноцветные гоняют от соседа к соседу, девы розовые, сдобные, вода ледяная подземная, гуси с заседательскими голосами во главе цепочек деток гусиных, дородные куры, простор во все стороны неоглядный…
И в целом, мне кажется, торжественность, многозначительность.
Понимаю, что не идиллия. Есть свои — мирные — проблемы. На фоне войны — идиллия.
А еще после очередного вечернего застолья у хозяев я вдруг словно спотыкаюсь, выхожу под черное небо. Нигде не было и быть не могло для меня такой страшной поэзии, как в Маныче. Какая непроглядная тьма! Лягушки — даже не хором, неистовой орущей толпой. Собаки брешут с подрывом. Чернота. Звездные дыры на тот, сияющий тот свет. Все те же звезды. Вдруг — приступ слез. Отец мой, все же ты здесь рядом, как нигде! Здесь ты принял… А что такое лютая зима здесь? Что годы? Что годы?..
Так мы празднуем. Почти двое суток. От непрерывных празднеств обросли щетиной: фронтовики мои — седой, я — местами седеющий. И весна, бурная весна вокруг.
И думаю я, что кто бы что ни говорил, а бывают в жизни совпадения необъяснимые, таинственные, но — знаменательные. Так бывает, что соединяются события вроде бы случайно, но если вдуматься, если вчувствоваться, то тут и поймешь, есть в их соединении некая глубинная логика и справедливость. Да такая логика и справедливость, что иначе оно и быть не могло.
Таким соединением событий стала Весна Победы. Ведь не лето, не зима и не осень, времена года прекрасные сами по себе. Победа должна была прийти весной, именно весной, только весной — в буйство молодой зелени, буйство белого, розового, сиреневого, голубого, красного…
И победа пришла весной!
А отец мой не дожил до нынешних споров и торжеств. И стоят наши споры и торжества на том, что кто-то до них не дожил.
1«
‹2›
»7
Часть первая. Был отец рядовым
Часть вторая. Молнии человеческих судеб
На страницу автора
|
